Ежедневно утром, после «кофе», заключенных распределяли на работы. Из этого лагеря часть людей выходила или выезжала на грузовиках в карьеры, на какие-то предприятия и даже на авиационные заводы, где собирались самолеты. Нам, новичкам, каждому выдали новую, только что с фабрики поступившую разнообразную обувь, каждому - старый, потертый рюкзак. Перед строем появился эсэсовец и сказал:

- Отныне вы все зачисляетесь в команду топтунов. Будете ходить в выданной вам обуви ежедневно по пятьдесят километров. Каждый должен дать ей требуемую нагрузку и таким образом проверить ее на прочность, установить дефекты. Сорок второй номер ботинок, например, должен принять вес в шестьдесят пять килограммов. У кого вес легче, тому в рюкзак добавят песку. Владельцы фирм хотят иметь точные данные о качестве своей продукции. Они доверили вам испытания. Так, кто вы отныне?

Заключенные молчали.

- Не запомнили, свиньи? - Вы - топтуны! Топтуны! Кто из вас в день пройдет пятьдесят километров, тот получит дополнительно пятьдесят граммов хлеба. Кто не пройдет, тот - саботажник и получит, - эсэсовец выразительно указал на столбы с перекладиной, возвышающиеся в отдалении, - тот получит виселицу! Ясно?

Люди молчали.

Началась процедура взвешивания и заполнения рюкзаков песком. Проделано было все быстро, и нас снова построили.

- Марш! - раздалась команда. Из репродукторов грянула бодрящая музыка.

Мы отправились в первый далекий поход, длиной в два месяца. Многие из нашей команды «топтунов» в эти минуты не могли предвидеть, что для них этот путь по кругу - то каменный, то асфальтовый, то песчаный, то грунтовой на определенных участках - станет последним в их жизни.

Соблюдение режима испытаний, музыкальное сопровождение, раздача жалких кусочков хлеба за невыносимую работу - все это охотно взяло на себя ведомство Гиммлера. Видимо, промышленники обуви хорошо платили ему за эту «проверку теоретических расчетов на практике».

Наклонившись вперед, с ношами за плечами, по четыре в колонне понуро тащились фигуры по кругу. Шли вдоль бараков, мимо проволочного заграждения и железных ворот. Там, где замыкался круг, сидел охранник, и когда проходила колонна, он откладывал в сторону палочку для учета. С каждым кругом фигуры склонялись под тяжестью все ниже и ниже.

Мы все идем и идем. На нас падает густая черная копоть из квадратной трубы. Мы вдыхаем этот дым и ощущаем угарный слащавый запах горелого человеческого тела. Мы знаем, что это дымят печи крематория, находящегося за высокой кирпичной стеной. Мы уже видели, как туда вывозили из наших бараков убитых и умерших. Мы знаем, что там сжигают и казненных в газовых камерах. Назначение каждого помещения, все, что происходит под каждой крышей этого лагеря, нам уже известно. Об этом мы много говорим в бараках. Даже сейчас, когда остаемся без охранников, перебрасываемся об этом несколькими словами, вкладывая в них частицу своих последних сил. Ум и сердца наши наполнены гневом и бессильным протестом.

Громко играет музыка. Мы знаем, так заглушаются выстрелы, когда расстреливают заключенных. А что в том бараке, обнесенном проволокой? Фальшивомонетчики. Они подделывают деньги, документы, печати. Тех людей никто никогда не видел.

«Топ-топ! Топ-топ» - слышатся шаги и нет конца кругу и нашей дороге, нашим мукам.

Осеннее тусклое солнце опускается все ниже и ниже. Вот оно уже на уровне трубы, черный дым окутывает его, заслоняет свет.

- Девяностый круг! - грустно произносит кто-то.

Теперь можно подумать о завтрашнем дне, о друзьях, можно помечтать, как и где раздобыть табаку на закрутку или хотя бы одну сигарету. Поесть сухой картошки, пожевать кусочек эрзац-хлеба. А завтра все повторится сначала. Но пока что - ни с чем не сравнимое счастье упасть на жесткую постель, смотреть в крышу и ничего, никого не видеть, только думать, думать и отыскивать ниточку надежды, видеть лучик света, затаившийся в самом тебе.

Проходят дни. Живу ради ботинок, где-то изготовленных машинами и рабочими руками на радость человеку. Мне они приносят мучение. Их осматривают с несравненно большим вниманием, чем нас. Из-за них ежедневно гибнут заключенные. Ботинки снятся, они отражаются ночью в отдыхающем мозгу чудовищами, попирающими нас.

Я уже полностью разобрался в обстановке лагеря и в ситуации, сложившейся теперь здесь. Понимаю, почему по нескольку месяцев держат людей, присланных сюда для того, чтобы их сжечь, а пепел их костей отослать гроссбауэрам в качестве удобрения, а топленое сало - есть, оказывается, жир и у истощенных голодом людей - отправить на фабрики. Все заключенные знают, куда и что вывозится из лагеря, потому что многие работы выполняют они сами и друг другу обо всем рассказывают. Нам ясно, что от нас останется, мы знаем, на каком месте можно продержаться дольше...

Меня тянет к организованным, сплоченным людям. Я еще здесь ни с кем не разговаривал как летчик, не говорил, что смог бы поднять вражеский самолет и повести его на Восток. Мне хочется поделиться этими мыслями с товарищами, которые бы по достоинству оценили их и по-настоящему взялись за подготовку побега.

Побег... Как его осуществить из такого лагеря?

Однажды вечером меня свели с Бушмановым. Он популярен среди заключенных, наверное, главный деятель подполья и за ним, конечно, следят «стукачи». Поэтому с ним нельзя долго стоять, ходить рядом, разговаривать. Надо уметь сказать кратко, но полно, так, между прочим, на ходу, не задерживаясь около него.

Внешне он такой же, как все, - худой, изнуренный, беспомощный, но его взгляд, его голос, мысли его сразу воодушевляют меня.

Мы прохаживаемся и время от времени встречаемся на две-три минуты. В этот период надо успеть послушать его и сказать свое. Бушманов не смотрит на меня, руки за спиной, высокая фигура ссутулилась, шаги решительные, мысли цепкие.

- Никакой паники! Я ношу над сердцем мишень, десять моих товарищей в таком же «ранге», нас могут расстрелять в любую минуту, но мы живем здесь по нескольку месяцев. Гиммлер и, все его предприятия смерти теперь загружены обработкой противников Гитлера среди самих немцев. Эсэсовцы расстреливают, сжигают, допрашивают своих, им сейчас не до нас.

- Заключенных берут на завод «Юнкерс». Там имеется свой аэродром. Если бы... - намекаю я.

- Такой один план нашей группы уже стоил трех десятков жизней. Летчик поднял самолет с людьми и тут же упал на землю. Нужно знать машину! Найти пути к ее изучению. Остальное тебе другие расскажут, поговори со «стариками»...

«Надо немедленно найти информацию о неудавшемся побеге-перелете, думаю я. - Может, Пацула что-либо слышал? Надо знать факты, подробности, без точных данных бессмысленно готовиться к такому побегу».

Наверху, под самой крышей, на кроватях третьего яруса можно поиграть в самодельные карты, в шашки и шахматы, полистать иллюстрированный журнал, засаленный сотнями рук, а самое главное - поговорить, узнать новости, своими мыслями поделиться. На верхние нары к нам довольно часто поднимаются товарищи снизу. Вполголоса обсуждаем, разумеется, самое важное, самое необходимое.

- Когда слушаем Диму, он воодушевляется, рассказывает много новостей, о которых мы узнаем впервые. В одну из таких бесед с ним я направил разговор на тему трагического провала побега «какого-то нашего летчика на немецком самолете». Дима тут же включился в разговор.

- Так ведь это же «Иванушка-дурачок» похитил «юнкерс». Тот, что косноязычным прикидывался. Мне ребята рассказывали, что он долго возил воду, всегда ходил оборванцем, не брился и так умел смешить немцев, что они подыхали со смеху. Комендант, бывало, вызовет его к себе, а он только порог переступит и - бах на пол! Покатится немного - и прыг-скок, как обезьяна. За это и прозвали его «Иванушка-дурачок». Нет ума - считай, калека, чудак, придурок. Как только не называли его. А он возил на лошаденке водицу и ко всему приглядывался. Присмотрел, где стоят самолеты, и как их и кто охраняет.

- Так он, что же, летчиком был? - спросил кто-то. Дима бросил на меня быстрый взгляд, немного замялся, потом ответил:

- Наверное, летчик! Понимал же, на какую кнопку нажимать.

- Так понимал, что угробил столько людей? - Этот вопрос усилил желание Димы рассказать все известные ему подробности.

- Летчик тоже ошибается? И моторы отказывают. Правда же? - обратился ко мне Дима.

- А мне откуда знать, что там бывает в небе? - ответил я, крепко сжав его руку.

Он даже рот раскрыл от удивления, хотел что-то возразить, но тут же умолк. Я не отважился посмотреть в глаза товарищам - еще догадаются, что между нами существует какая-то тайна. А она, эта самая тайна, висела надо мной, как Дамоклов меч. Один неосторожный поступок, одно слово Сердюкова, и моя голова покатится с плеч. Дело не в том, что я летчик, а, скорее, в том, что теперь у меня другая фамилия. В лагере каждый держал личное прошлое за десятью замками своей души.

Ночью я несколько раз просыпался от тяжелого сна. Летел куда-то над тучами. Загорался мотор моего самолета, отламывались крылья, а у меня не было парашюта, но я выбрасывался из кабины, падал, цепляясь за чьи-то руки, и спасался. Мне уже было известно, почему разбился самолет и погиб летчик вместе с теми, кого он стремился вывезти на Родину. Огромный двухмоторный бомбардировщик на развороте свалился в штопор. Значит, пилот не знал особенностей этой машины и сделал слишком крутой вираж. Возможно, что люди, находившиеся на борту, почувствовали, как наклоняется машина, неожиданно испугались, шарахнулись в одну сторону и нарушили центровку? На том самолете можно было поднять в воздух не тридцать, а сто человек. Пять тонн бомб брал этот бомбардировщик! Но неподготовленные для перелета пассажиры как раз и могли причинить непоправимое несчастье!

А если захватить истребитель и одному, как птица, - за тучи, к солнцу и снизиться над родной землей? Вот бы так... Я снова засыпал, и мне снился иной полет. От радости я опять просыпался. У меня еще сохранялась энергия, которая необходима для пилотирования, для парения в небе. Она жила во мне, сконденсированная и еще не истраченная.

После того, как я разузнал о попытке совершить полет из плена на вражеском самолете, мои мысли то и дело возвращались к этому плану. Хотя мне доподлинно и не было известно о причине катастрофы с экипажем беглецов, я выдумывал самые достоверные варианты и пробовал находить противодействие, пытался мысленно продолжать будущий полет.

Много пассажиров брать никак нельзя. Летчик не подумал об этом на земле. Лезли люди - в фюзеляж, и он не противился. А надо было все рассчитать: двадцать человек и не более. Это количество, если люди даже и перебежали с места на место, по весу не было бы критическим. Надо было проинструктировать пассажиров заранее, точно указать каждому, что ему предстоит делать, где сидеть, как действовать в той или иной возможной ситуации. Но эти мои деловые рассуждения неожиданно разлетелись вдребезги от мысли, что можно совершить побег на самолете! Можно! Можно! Но где этот самолет?

Поход «топтунов» на протяжении всего дня сопровождают оглушительная музыка, то и дело повторяемые речи агитаторов, призывающих переходить на сторону гитлеровской армии. Правда, некоторое время, почти весь сентябрь и октябрь, радио ежедневно рассказывало исключительно о самом Гитлере. Транслировались его истерические речи и выступления пропагандистов Геббельса. Из этих передач мы узнали о том, что на фюрера совершено покушение, что жизнь его висела на волоске и он случайно остался жив. «Бог сохранил фюрера для немецкого народа». А мы, слушая это, глубоко жалели, что взрывчатка в Растенбурге не разорвала его на части.

Нам демонстрировали кинофильмы, в которых показывали изменников из разных стран, перешедших на сторону немцев. Пленный сбрасывает форму своей армии и надевает новенькую, с иголочки, немецкую. Потом он среди солдат, командует подразделением, стоит, позируя около автомашин, у танков и самолетов. Ресторан, джаз, столики ломятся от всевозможных яств и напитков. Отступник, счастливо улыбаясь, обнимает оголенные плечи фрау, танцует с ней под веселую музыку. Такие заманчивые картинки из жизни предателя соблазняли некоторых узников. Они начали так рассуждать:

- А ведь можно в таких условиях научиться летать на их самолетах и махнуть домой. Умная тактика - и никакого предательства не будет.

- Душу твою они наизнанку вывернут. Подсунут обращение или заявление подпиши, отрекись от своих убеждений и Родины. Лучше смерть, чем такая гнусная тактика.

И никто из советских воинов не хотел продавать свою душу за сытую еду, вино и оголенные женские плечи. Лучше топать целый день, сгибаясь под тяжестью, лучше упасть с вражеским самолетом на землю, чем в пропасть предательства.

Я дошел до конца своего бесконечного круга! На пятьдесят седьмые сутки меня вдруг вызвали в шрайбштубу - комнатушку, в которой сидел такой же, как все, заключенный - писарь-немец Франц, с красным («политическим») винкелем на груди. Он вел учет заключенных нашего блока по роду «преступлений» и, видимо, имел право переводить из одного списка в другой, а соответственно этому - из одного блока в другой. Очевидно, он имел связь с подпольной коммунистической организацией и в какой-то мере выполнял ее волю. Франц мне сказал, что с завтрашнего дня я передан в барак, в котором живут обыкновенные, то есть не приговоренные к штрафу или смерти заключенные. Его мягкий тон и крепкое пожатие руки - мы были в штрайбштубе только вдвоем сказали мне гораздо больше, чем его слова. Для меня сделано что-то большое, невероятное в данных условиях.

В моей жизни появилось опять что-то новое. Но где Аркадий Цоун, мой товарищ по подкопу и карцерам, с кем вместе я вошел в лагерь смерти? О нем я ничего не знал... Иван Пацула, видимо, остается в бараке штрафников. С номером Никитенко и его именем я уходил из барака. За двери нашего блока вывел меня все тот же Франц.

Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»

Прошлой зимой нашла вот такой подарочек, когда твоя собака немного медведь)

Из телеграм-канала "Юмор на английском"

В 5 классе к нам в школу пришла инспектор по делам несовершенолетних, провели после уроков классный час.
Наш одноклассник Серега Зверев сделал под полом подкоп из своего подполья в подполье соседей. Дома были на двух хозяев, и на кухне каждого хозяина было подполье. Хранили там хозяева варенье, компоты, тушенку самодельную закатывали в банках, сало хранили и т.д.
Оказывается Серега месяц делал подкоп, а потом пару месяцев лазил, еду таскал.
Поставили на учет, стыдили, Серега плакал, обещал, что больше не будет.
Сейчас он уже не Серега, а Сергей Иванович, отец четверых детей, главный механик РМЦ (ремонтно механический цех). Но для нас, одноклассников, он так и остался Серега "Монте-Кристо")