Ходили мы с ним из Любара в деревушку Карань — правда, на этот раз пример получился не совсем классическим… Мы много раз ходили в Карань, одни или с командиром взвода, и почти всегда с нашего левого фланга. Это было удобно во многих отношениях. Там мы почти до самой середины нейтральной полосы — а полоса километра полтора — шли в полный рост по ложбине, которую вражеские пулеметы не простреливали. Мы знали там все огневые точки противника, знали его минные поля, имели в них свои коридоры. А на этот раз капитан сказал, что пойдем не на передний край, как всегда, пойдем в саму деревню, и не с левого фланга, а с правого — почти из расположения нашего правого соседа.
Здесь к селу примыкала цепочка высоких пирамидальных тополей.
— Вдоль этой цепочки и пойдем, — сказал капитан на рекогносцировке. — А вы хоть поняли, почему именно здесь будем брать? Во-первых, потому что там, на левом фланге, вы уже надоели фрицам. Сколько оттуда перетаскали «языков»?
— Ну, штуки три, наверное, четыре.
— И говорят они одно и то же.
— Мы за это не отвечаем — чего они говорят.
— Во-вторых, больше на ваше излюбленное место соваться нельзя ни в коем разе — теперь уж наверняка там ловушка поставлена. А в-третьих, в селе стоит какой-то штаб — вот туда мы и пойдем.
— В шта-аб? — ахнули мы.
— А что, мы не разведчики?
— Конечно, разведчики…
— Вот и попробуем. С сегодняшнего дня по два человека наблюдать за деревней с нашего энпэ, в четыре глаза. Засечь избу, в которой штаб, определить, какой штаб. Конечно, штаба дивизии тут нет, а полковой — может быть. Тщательно изучить все подступы к штабу и отходы от него. Вплоть до нашего переднего края.
Неделю наблюдали. Почти каждый день на нашем наблюдательном пункте перед вражеским минным полем сидел и капитан, согнувшись в три погибели, часами не шевелясь, глядел в стереотрубу. Он все умел, самое опасное и трудное стремился делать сам. Может, потому, что войну в сорок первом начал рядовым красноармейцем и вот дошел до начальника разведки полка. Сколько у него было наград, по-моему, никто не знал — он никогда их не носил. Ходил он в фуфайке и ватных штанах, увешанный ремнями (любил кавалерийскую шлейку) и в кирзовых сапогах почему-то с короткими голенищами.
На штаб пошли всем взводом, разбившись на две группы. На долю нашей группы досталась самая что ни на есть черная и невидная работа — обеспечить подход группы Калыгина к штабу, охранять этот штаб, пока ребята собирают ценные документы и бумаги, потом пропустить их с пленными и документами через себя и отойти за ними, прикрывая их огнем своих автоматов и гранатами. Так капитан распланировал накануне, так утвердил «военный совет» взвода, и так все началось.
Все шло как по-писаному: мы бесшумно сняли часового у крайней избы, превращенной в дзот, взяли в избе двух пулеметчиков вместе с пулеметом — это чтоб вдогонку нам при отходе не вздумали стрелять, и вообще пленные никогда у разведчиков лишними не бывают… Пропустили группу Калыгина к самому штабу, дождались, пока она перевернула там все вверх тормашками и вышла оттуда, да… с пустыми руками. Заведение, к которому с утра до вечера подъезжали верховые, подкатывали брички, прибегали посыльные, оказалось не штабом, а всего-навсего интендантством.
— Кто бы мог подумать, — смеясь, сокрушался в блиндаже у комбата капитана Зубарева начальник разведки капитан Калыгин. — Кому в голову могло прийти, что в сотне метров от своего переднего края расположится интендантство! Во все времена место интендантов было в тылу.
— Ты хоть понял, ради чего они выперлись к передовой? — спросил капитан Зубарев.
— Тепер-то — конечно! Там огромные колхозные погреба. Они их загрузили.
— «Загрузили» или они были загружены?
Капитан Калыгин молча, пристально посмотрел на комбата — как всегда смотрит, когда ему говорят что-то интересное, стоящее внимания.
— Вот это я упустил, комбат, не слазил, не проверил, — без улыбки ответил капитан. И непонятно было, с подковыркой он это сказал или на самом деле сожалел. — Но мы это проверим по документам, которые захватили с собой. Кстати, попутно определим, какие части и в каких масштабах пользуются этими складами. Что не поймем, нам объяснит кладовщик. Мы его захватили на всякий случай…
Мы долго курили в комбатовском блиндаже — часть разведчиков во главе с лейтенантом ушла в наше расположение и увела с собой пленных, а нескольких ребят, которые больше других околачивались в первом батальоне, капитан Зубарев пригласил выпить чайку в его теплом и даже уютном блиндаже.
В том числе пригласил и меня. Мы уже перестали коситься друг на друга. Говорили — о том о сем — в основном капитаны, а мы слушали и пили вприкуску с колотым сахаром черный, как деготь, чай.
— Слушай, я давно присматриваюсь к твоим ребятам и завидую тебе. Хорошие у тебя ребята. И вообще разведка — это, наверное, очень интересно.
— Ребята, конечно, хорошие. Плохих не держим. — Капитан шумно прихлебывал чай и пристально и весело смотрел на комбата. — Плохих к тебе отправляем, если попадаются… — И вдруг неожиданно спросил: — Ты начальником разведки полка пошел бы? Я понимаю, что для тебя это понижение. Но если бы — я говорю отвлеченно — если бы не было понижением, пошел бы?
Комбат долго и серьезно молчал.
— Откровенно? — спросил он.
— Конечно.
Капитан Зубарев еще помолчал — будто что-то проверял и перепроверял.
— Честно говоря, не потяну я.
— Ну да-а, — оживился вдруг наш капитан. — А почему все-таки не потянешь?
Калыгин спрашивал тоном старшего, хотя не был старше Зубарева ни годами, ни по званию, ни по должности, батальон — это треть полка! Это не взвод разведки!
Так думал я, прислушиваясь к неторопливому и вроде беспредметному разговору капитанов.
— Почему не потяну? — переспрашивал Зубарев, и было видно, что делал это только, чтоб протянуть время и еще раз обдумать свой ответ. — А ты, поди, думал, что смелости не хватит? Смелости наскребу. А вот легкости твоей нету. Тяжел я. Надо стоять и держать — я буду стоять и держать оборону. И ни разу не оглянусь назад. Я знаю рубеж, я знаю свои огневые силы, и я сумею расставить их так, что все будут держать внатяг, никому послабления не будет и никому неподсильно не будет, никто не надломится. Согнется, но не сломится. — Голос у комбата твердел, начинал звенеть. И вдруг накал спал. Он как-то разом остыл и внезапно тихо закончил: — А вот так, как ты, залезть туда, к ним в логово, и орудовать там — когда у тебя ни тыла, ни фронта, — не могу. У меня рассеивается внимание…
— Знаешь что, комбат, этот разговор я затеял не праздности ради. — Калыгин отставил кружку с чаем и полностью повернулся к Зубареву. — На прошлой неделе начальник штаба устроил нам такую репетицию: собрал своих помощников и спросил, кто какую замену себе имеет на случай, если выйдет из строя. Знаешь, что я подумал? Я подумал: из тебя был бы хороший начальник разведки, лучше, чем я. Но ребята тебя любили бы меньше.
— Чем тебя?
— Да, меньше, чем меня.
В землянке наступила тишина. Перестали сосать сахар и швыркать горячий чай.
— Почему?
— Ты очень собранный и всегда здраво рассуждаешь. Ну… суховат, что ли. А разведчики народ увлекающийся, азартный и, что греха таить, даже бесшабашный в какой-то степени…
На эту тему говорили долго, до самого рассвета.
Когда на рассвете уходили из комбатовского блиндажа, Зубарев подошел ко мне и дружески положил руку на плечо.
— Зря ты тогда ушел от меня, — проговорил он мягко. — Сейчас бы уже носил офицерские погоны, командовал бы взводом. Поднабил бы руку, через месячишко, глядишь, роту бы получил.
Я затряс головой. У меня были свои взгляды на офицерские погоны. Надень их — а потом, после войны, ребята все поедут домой, а ты офицер, ты служи. А зачем мне это? Я тогда не знал, что офицеру можно тоже уволиться в запас…
Капитан Калыгин подтолкнул меня к выходу, а комбату сказал:
— Конечно, каждый мой разведчик мог бы быть у тебя взводным… А что касается внимания, не рассеется оно, если прижмет.
И он словно в воду глядел — через полтора месяца, восьмого марта комбата прижали гитлеровцы.
Полк наш развивал наступление от Любара на юго-запад, на Проскуров. В течение трех суток мы прошли больше шестидесяти километров по раскисшей в весеннюю распутицу дороге. Почти вся артиллерия далеко отстала от пехоты. От Новоконстантинова полк повернул на Копытинцы. В Копытинцах батальоны форсировали Южный Буг и заняли село Антоновку и несколько железобетонных дотов бывшей нашей третьей линии укреплений на старой государственной границе. Уже подходили к Летичевскому лесу, когда вдруг на нашем левом фланге загудели танковые моторы. Командование навострило уши — на этом направлении наших танков не было. Капитан Калыгин велел мне послать конного разведчика на левый фланг и узнать, в чем дело, — к этому времени я был уже младшим лейтенантом и командовал взводом вновь созданной конной разведки. Петр Денисов моментально смотался туда и обратно.
— Немецкие танки! — закричал он, кубарем слетая с коня на землю.
— Чего кричишь, дубина? — шикнул Калыгин. — Где они? — И не дослушав ответ, позвал: — Комбат! Иди сюда. — Когда тот подошел, тихо сказал ему: — Слышишь — танки. Отрезают нас от переправы.
Комбат закрутил головой, словно принюхиваясь поверху.
— Только этого мне не хватало, — пробурчал он. — Командир полка еще на том берегу. Связи с ним нет. И ни единой пушки.
— Занимай круговую оборону. Без тыла будешь воевать. Вон смотри, уже началось.
В третьем батальоне, наверное, уже увидели немецкие танки и, наверное, тоже поняли, что без пушек танки не остановишь. Там уже начали поворачивать назад, к Антоновке.
— Задержите их! — закричал вдруг комбат мне. — Задержите во что бы то ни стало! Иначе будет мясорубка.
Мы поскакали наперерез отступавшему батальону, еще издали крича:
— Сто-ой!!
— Сто-ой! Куда бежите?! Так-растак… Сзади река!
— Река сзади! Постреляют всех!
— Занимай оборону здесь!
— Здесь оборону занимай!
Нам с комбатом-три удалось завернуть часть батальона к Зубареву. Начало быстро смеркаться. Уже слышен лязг гусениц. Кругом гомон, шум. И в нем я различаю голос:
— Внимание! Я комбат-один Зубарев! Беру командование на себя! Слушать и исполнять мои приказы! Всем занять оборону! Всем рыть окопы! Из пэтээр стрелять по танкам только по команде, стрелять только наверняка. Беречь патроны…
В наступивших сумерках ко мне подбежал комбат-три, стал теребить за ногу.
— Младший лейтенант, рота потерялась. Восьмая рота. Она была крайней. Будь другом, проскочи на конях со своими ребятами к берегу, может, она там. Заверни ее сюда.
Конников при мне чуть больше десятка. Поскакали искать восьмую роту. Темнота густела. Проскакали поскотину. Прислушались. Гвалт на улицах. Кинулись туда. А в Антоновке не только восьмая рота, какие-то еще солдаты. Все бегут по берегу. А следом от Копытинцев — немецкие танки.
— Отходи от берега! — кричу что есть мочи. — Давай вперед! Первый, третий батальоны круговую оборону заняли. Давай, товарищи, вперед!.. Единственное спасение — вперед! Вперед!
Ребята, взвода два, кинулись за мной. Но тут же за селом мы наткнулись на неприятельские танки — они уже отрезали нас от зубаревской группы. Первый и третий батальоны оказались полностью окруженными.
Теперь я не знал, что делать с теми людьми, которые остались в Антоновке. В село уже входили танки. Тут я впервые подумал: каково было в сорок первом, когда не такой вот паршивый десяток, а сотни, лавина гитлеровских танков перли на отступающие роты и батальоны.
Восьмая рота и, видимо, часть второго батальона пошли уже вплавь через речку. По всему берегу слышны крики командиров. Но что командир сделает с кучкой разрозненных, потерявших уверенность солдат?
Начали теснить танки и нас. Они уже охватили село полукольцом и двигались к реке. А у нас ни одного противотанкового ружья! Нечем даже пугнуть их. Роты отходили к реке. Я еще надеялся проскочить по берегу на Копытинцы, к мосту через Буг: не по самому же берегу идут танки. Но попытка не удалась — танки шли по самому берегу и щедро поливали берег из пулеметов.
Полукольцо сжималось. Сзади нас уже доносились всплески — люди кидались в реку и плыли в ледяной воде. Кто-то уже тонул — доносились вскрики. Я понял: нам тоже не миновать ледяной купели. Рыская по берегу, начал уже подыскивать место для подхода к воде. Но всюду у берегов был лед. Я повел своих разведчиков вверх по течению, ближе к окраине села.
Мы спешились в конце какого-то огорода. Отпустили подпруги — жаль было седла бросать — и повели лошадей по забережному льду. Кони сделали несколько шагов и остановились. Не просто остановились, а уперлись — ни в какую.
Танки надвигались.
— Расседлать коней! — приказал я.
Но кони не пошли в воду и расседланные — как ни хлестали мы их. Они понимали, что река — это гибель, что доплыть до того берега они доплывут, дотянут и нас за собой, но на берег им уже не выйти. Кони это понимали, а мы — нет. Они были умнее нас, им природа подсказывала; а мы — люди, существа цивилизованные, от природы отошедшие…
А танки уже шарили фарами по берегу. И правильно я сделал, что отвел своих разведчиков в сторону. Мы пока оставались в тени.
— Бросай, ребята, коней. Пошли вплавь.
Два танка выдвинулись на берег ниже нас по течению, повесили над рекой осветительную ракету и начали поливать плывущих из пулеметов.
— Не сбивайся кучей! Быстро, ребята, быстро.
Ребята один за другим, сбрасывая на бегу сапоги и телогрейки, кидались в черную, свинцовую воду и исчезали, как в омут уходили. Я был последним. Спустил под лед автомат, похлопал на прощанье коня по шее, скинул сапоги, фуфайку, шубную безрукавку и побежал босиком по льду, держа в руках зачем-то пистолет и гранату. С каждым метром от берега лед был все тоньше и тоньше. Слева от нас было светло, как днем. Кажется, уже три танка стояли на берегу и расстреливали плывущих. Лед подо мной треснул. Я с головой ухнул в ледяную воду. Душа будто выскочила из меня вон и от холода взвилась черт-те куда. Когда вынырнул, в руках у меня не было ни пистолета, ни гранаты, и моя любимая черная мерлушковая кубанка плыла по течению. Я встряхнулся, огляделся — отсюда, снизу, виднее. Кони наши жмутся на берегу, седла валяются, сапоги, телогрейки. Чтобы окончательно не закоченеть, я стал саженками мерять к противоположному берегу, которого не видно в кромешной тьме. Намокшие ватные брюки тянули вниз, что-то болталось в ногах, мешало. Пошарил рукой — пистолет на ремне. Заткнул его за пояс и без передыху торопливо поплыл дальше.
Плыл долго. Несколько раз пулеметные очереди проскакивали и к нам — пули гулко чмокали поблизости, взбивая фонтанчики. Казалось, конца-краю нет этой реке — неужели я повдоль угодил, а не поперек?.. Да нет, не я один, все плывут в ту же сторону…
Наконец послышалось бульканье. Я наткнулся на остро отточенную водой кромку льда. Ухватился — она обломилась. Я снова — опять не держит. Ломал, ломал до тех пор, пока не добрался до крепкого края. Добраться добрался, а вылезти на лед уже не могу — сил нет. Повис на локтях, не отдышусь никак. А ноги течением так и тянет под лед, зазеваешься — того и гляди, всего уволокет.
Напрягся из последних сил — не ждать же, когда примерзнешь тут окончательно, — напрягся, аж искры из глаз посыпались, выполз на лед. Перевернулся на спину отдышаться. Слышу: кто-то шебаршит там, где я только что выбрался. В темноте не рассмотришь, а спросить силы нет, но не немец же, подал руку. Кое-как вытащил.
— Эй, ребята, кто еще в воде? Давай сюда, к нам.
Появилась одна голова, другая, немного погодя — третья. Вдвоем мы сравнительно легко повытаскивали ребят, уже вконец обессилевших.
— Не задерживаться! — крикнул я. — Всем бегом по избам.
Антоновка раскинулась на обоих берегах Южного Буга, и мы, переплыв реку, остались в том же селе. Босиком, в громыхающей, как жесть, одежде припустили что было духу через огороды, через какие-то пустыри к темневшим на взгорке хатам. Первая изба оказалась брошенной, в ней гулял ветер, как в плохом сарае, и вторая и третья… И только выше на бугре нашлось несколько еще жилых изб. Глядя на нас, сердобольные тетки вываливали все, что у них было из одежды: всевозможные кожушки, валенки, сапоги, шапки.
— За вещи не беспокойтесь, — утешали мы. — Вернем.
— Как только старшина выдаст обмундировку, так и вернем.
— Та хиба ж мы говорим шо. Хай вона сказаться, ця одежа. Попростужаетесь ведь…
До сих пор удивляюсь: после такого ледяного купания никто из нас не только не схватил что-нибудь вроде воспаления легких, но не кашлянул, и не чихнул даже никто — вот это нервное напряжение было! Утром увидели в бинокль лежащего на льду около седел человека. После длительного наблюдения установили, что человек живой слабо, но шевелился. От него до ближайшей избы было не меньше полутораста метров. Пока мы совещались, как спасти человека, от избы отделился старик с санками. Подошел к раненому, это был или Петр Денисов или Гриценко — их мы недосчитались, положил его на санки и повез к себе.
Неделю спустя остатки моего взвода вновь были посажены на мобилизованных в округе лошадей. Командир полка приказал нам переправиться ночью на левый берег на плотах с конями, пробраться к Летичевскому лесу, отыскать там первый и часть третьего батальонов под командой двух капитанов — Калыгина и Зубарева и установить с ними связь.
— А попутно доставьте им сколько возможно боеприпасов, — сказал он в заключение. — У них, конечно, не густо.
И мы тронулись. Переплыть реку вдали от села в непроглядную ночь на больших плотах никакой трудности не представляло. Трудность была в том, чтобы причалить в облюбованном месте — там, где минометчики разрушили днем лед у берега. Но все обошлось хорошо. Кони в основном вели себя спокойно и тем не менее, когда спрыгнули на твердую землю, зафыркали удовлетворенно.
Гитлеровцы были только в Антоновке. За селом их нет. Мы наблюдали за ними всю неделю. Вечером усиленные конные патрули проедут по берегу в ту и другую сторону от села, рано утром — опять. Надеются на естественную водную преграду.
Мы перекинули вьюки на седла и пошли рыскать от перелеска к перелеску. По всем расчетам и предположениям, два капитана должны быть в десятке километров от Антоновки по направлению на местечко Летичев — в Летичевских густых лесах. Туда мы и направились.
К утру, когда темень особенно густая, непроглядная, наткнулись у опушки на неприятеля. Головной дозор открыл пулеметный огонь. Чтобы пробить брешь во вражеском оцеплении и главным образом — подать сигнал двум капитанам (так их теперь называли в штабе полка). Тотчас же над лесом взвились ракеты.
Враг долго не упорствовал, расступился, и мы вошли в кольцо и провели с собой полтора десятка навьюченных лошадей.
Капитанов я узнал только, когда они подали голоса. При тусклом освещении маленького костерка на меня смотрели худые, заросшие мужики Никогда не подумал бы, что за неделю можно так зарасти.
— Что привез? — сразу же ухватился за меня наш капитан.
— В основном боеприпасы — патроны и гранаты. Ну и немного перекусить.
— Перекусить мы найдем, — сказал капитан-комбат и засмеялся. — Ты отсюда пойдешь пешком. Коней мы твоих съедим. Сколько их у тебя, пятнадцать?.. Если даже по полкило в день мяса на каждого, и то на полмесяца хватит.
— А ты чего тут собираешься полмесяца делать? — спросил я. — Велено передать: послезавтра на рассвете полк форси…
— Полк — здесь! — перебил меня капитан Зубарев. — Здесь больше двух батальонов. А там — там только штаб и командир полка… Ну, так что послезавтра?
Передо мной был совсем другой комбат Зубарев — решительный, уверенный военачальник.
— Там пришло пополнение, несколько рот…
Капитан опять перебил меня резко:
— Сколько «несколько»?
— Это не мое дело — считать, сколько прибыло, — тоже повысил голос я. — Мое дело следить за противником, а не за тем, что у вас делается в тылу… Так вот, велено передать: послезавтра на рассвете полк форсирует Южный Буг на плотах и на лодках. Немцев в Антоновке очень мало, и к полудню полк будет здесь. Вам приказано не возвращаться назад.
— А мы и не собираемся возвращаться. Тут не немцы нас держат, а мы их возле себя… Ты противотанковых ружей хоть парочку привез?
— Привез, четыре штуки.
— Вот и прекрасно. И патронишки к ним?
— Конечно.
— Великолепно. Слышь, капитан, — окликнул он Калыгина. — С нас ведь причитается твоему разведчику…
— Я не возражаю… если он привез.
— Это называется с вас? Я-то привез три баклажки спирту.
Начальник разведки оживился.
— Ты представляешь, комбат, — привез и молчит?!
— Это старшина выдал на случай, если придется вплавь по ледяной воде перебираться, — слабо сопротивлялся я.
— Совсем никакой логики, — засмеялся комбат. — То передает приказ не возвращаться, а тут же «если по ледяной воде вплавь». Концы-то с концами не того…
— Все «того». Не возвращаться — это приказ командира полка. А спирт я брал у старшины. А его я сориентировал на ледяную воду…
Капитаны долго хохотали. Комбат, вытирая слезы, тихо и душевно так сказал:
— Ребята, возьмите меня к себе в разведку, а?
Этого было достаточно, чтобы наш капитан сел на своего любимого конька:
— У нас каждый человек — личность! — поднимал он указательный палец.
— Я что, значит, не подхожу, да?
— Не-ет. Ты очень даже подходишь. Только одна беда — должности для тебя нету…
— А мне должности не надо.
И вдруг серьезно спросил у меня:
— Немцев много между нами и рекой?
— Нету. Совсем нету. В селе немножко стоят да тут, около вас.
Комбат переглянулся с начальником разведки.
— Ведь мог же он сюда приехать, — комбат отодвинул мятую алюминиевую кружку. — Тут же ведь почти весь полк. Оставил полк на двух капитанов, а сам сидит там.
Речь шла, конечно, о командире полка.
Днем, когда мы лежали в шалаше на душистых сосновых ветках, а наш капитан брился привезенной мною бритвой, а капитан-комбат был на передовой, Калыгин с непривычной для него открытой нежностью заговорил о Зубареве:
— За неделю он вырос от комбата до командира полка. Вот что значит самостоятельность. Самостоятельность и, конечно, талант. А я понял, что не смогу командовать большими массами людей. Я все-таки разведчик.
Помню, я тогда подумал: сколько в армии капитанов, и нет двух одинаковых — все разные. Кстати, читатель вправе спросить: а где же, наконец, третий капитан, обещанный в заголовке. Третий капитан — это я, автор. Но сначала следует кончить о тех двух.
Когда полк соединился, капитан Зубарев был награжден орденом Александра Невского, и его тут же отозвали в штаб дивизии. Говорили, что присвоили ему очередное воинское звание и назначили командиром какого-то полка.
Наш капитан, лихой и отчаянный Калыгин, до нашего с ним ранения был в разведке — в своей стихии.
Капитаны военных лет сейчас могут быть кем угодно — даже генералами, профессорами, заслуженными артистами — и все равно то время, когда они носили зеленые полевые погоны с маленькими звездочками, вспоминают с прежним юным волнением.
Мне бы очень хотелось, чтобы и капитан Зубарев и капитан Калыгин были живы. Пусть даже они и не вышли в генералы, им все равно есть что вспомнить на старости лет. Они были хорошими капитанами, настоящими капитанами — это куда лучше, чем быть, например, плохоньким… ну, допустим, полковником… Под лучами их славы и я погреюсь — третий, не совсем, может, настоящий капитан…
А фамилия того деда, который на санках вывез со льда в свою избу раненого Петра Денисова, не то Кравченко, не то Харченко, Филимон Михеевич. Старожилы села Антоновки должны помнить его. Он выходил и вылечил нашего Денисова. Другой наш разведчик — Гриценко — неделю лежал у деда Филимона в сенях под полом. По ночам он выпускал его на несколько минут размяться, потом тот снова укладывался в свое прокрустово ложе, на котором даже повернуться на бок нельзя было.
Петра Денисова немцы вывезли в Староконстантинов буквально накануне нашего прихода, предварительно, между прочим, подлечив его.
Сколько людей на войне было, столько и судеб, непредвиденных, негаданных.
Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973
